Роман и дольше века длится день. И дольше века длится день (Белое облако Чингизхана) (= Буранный полустанок)

И книга эта – вместо моего тела,
И слово это – вместо души моей…

Нарекаци. Книга скорби. X век

I

Требовалось большое терпение в поисках добычи по иссохшим буеракам и облысевшим логам. Выслеживая запутанные до головокружения, суетливые пробежки мелкой землеройной твари, то лихорадочно разгребая сусликовую нору, то выжидая, чтобы притаившийся под обмыском старой промоины крохотный тушканчик выпрыгнул наконец на открытое место, где его можно было бы придавить в два счета, мышкующая голодная лисица медленно и неуклонно приближалась издали к железной дороге, той темнеющей ровнопротяженной насыпной гряде в степи, которая ее и манила и отпугивала одновременно, по которой то в одну, то в другую сторону, тяжко содрогая землю окрест, проносились громыхающие поезда, оставляя по себе с дымом и гарью сильные раздражающие запахи, гонимые по земле ветром.

К вечеру лисица залегла пообочь телеграфной линии на дне овражка, в густом и высоком островке сухостойного конского щавеля и, свернувшись рыже-палевым комком подле темно-красных, густо обсеменившихся стеблей, терпеливо дожидалась ночи, нервно прядая ушами, постоянно прислушиваясь к тонкому посвисту понизового ветра в жестко шелестящих мертвых травах. Телеграфные столбы тоже нудно гудели. Лиса, однако, их не боялась. Столбы всегда остаются на месте, они не могут преследовать.

Но оглушительные шумы периодически пробегающих поездов всякий раз заставляли ее напряженно вздрагивать и еще крепче вжиматься в себя. От гудящего пода всем своим хрупким тельцем, ребрами она ощущала эту чудовищную силу землепроминающей тяжеловесности и яростности движения составов и все-таки, превозмогая страх и отвращение к чуждым запахам, не уходила из овражка, ждала своего часа, когда с наступлением ночи на путях станет относительно спокойнее.

Она прибегала сюда крайне редко, только в исключительно голодных случаях…

В перерывах между поездами в степи наступала внезапная тишина, как после обвала, и в той абсолютной тишине лисица улавливала в воздухе настораживающий ее какой-то невнятный высотный звук, витавший над сумеречной степью, едва слышный, никому не принадлежащий. То была игра воздушных течений, то было к скорой перемене погоды. Зверек инстинктивно чувствовал это и горько замирал, застывая в неподвижности, ему хотелось взвыть в голос, затявкать от смутного предощущения некой общей беды. Но голод заглушал даже этот предупреждающий сигнал природы.

Зализывая намаянные в беготне подушечки лап, лиса лишь тихонько поскуливала.

В те дни вечерами уже холодало, дело шло к осени. По ночам же почва быстро выхолаживалась, и к рассвету степь покрывалась белесым, как солончак, налетом недолговечного инея. Скудная, безотрадная пора приближалась для степного зверя.

Та редкая дичь, что держалась в этих краях летом, исчезла кто куда – кто в теплые края, кто в норы, кто подался на зиму в пески. Теперь каждая лисица промышляла себе пропитание, рыская в степи в полном одиночестве, точно бы начисто перевелось на свете лисье отродье. Молодняк того года уже подрос и разбежался в разные стороны, а любовная пора еще была впереди, когда лисы начнут сбегаться зимой отовсюду для новых встреч, когда самцы будут сшибаться в драках с такой силой, какой наделена жизнь от сотворения мира…

С наступлением ночи лисица вышла из овражка. Выждала, вслушиваясь, и потрусила к железнодорожной насыпи, бесшумно перебегая то на одну, то на другую сторону путей. Здесь она выискивала объедки, выброшенные пассажирами из окон вагонов. Долго ей пришлось бежать вдоль полотна, обнюхивая всяческие предметы, дразнящие и отвратительно пахнущие, пока не наткнулась на что-то мало-мальски пригодное. Весь путь следования поездов был засорен обрывками бумаги и скомканных газет, битыми бутылками, окурками, искореженными консервными банками и прочим бесполезным мусором. Особенно зловонным был дух из горлышек уцелевших бутылок – разило дурманом. После того как раза два закружилась голова, лисица уже избегала вдыхать в себя спиртной воздух. Фыркала, отскакивала сразу в сторону.

А того, что ей требовалось, ради чего она так долго готовилась, перебарывая собственный страх, как назло, не встречалось. И в надежде, что еще удастся чем-то подкормиться, лиса неутомимо бежала по железной дороге, то и дело шмыгая с одной стороны насыпи на другую.

Но вдруг она замерла на бегу, приподняв переднюю лапу, точно бы застигнутая чем-то врасплох. Растворяясь в чахлом свете высокой мглистой луны, она стояла между рельсами как призрак, не шелохнувшись. Настораживающий ее далекий гул не исчез. Пока он был слишком далек. Все так же держа хвост на отлете, лиса нерешительно ступила с ноги на ногу, собираясь убраться с пути. Но вместо этого вдруг заторопилась, принялась шнырять по откосам, все еще надеясь наткнуться на нечто такое, чем можно было бы поживиться. Чуяла – вот-вот налетит на находку, хотя неотвратимо надвигались издали всевозрастающим грозным приступом железный лязг и перестук сотен колес. Лиса замешкалась всего на какую-то долю минуты, и этого оказалось достаточно, чтобы она заметалась, закувыркалась, как ошалевший мотылек, когда вдруг с поворота полоснули ближние и дальние огни спаренных цугом локомотивов, когда мощные прожекторы, высветляя и ослепляя всю впереди лежащую местность, на мгновение выбелили степь, безжалостно обнажая ее мертвенную сушь. А поезд сокрушительно катил по рельсам. В воздухе запахло едкой гарью и пылью, ударил ветер.

Лисица опрометью кинулась прочь, то и дело оглядываясь, припадая в страхе к земле. А чудовище с бегущими огнями долго еще грохотало и проносилось, долго еще стучало колесами. Лисица вскакивала и снова бросалась бежать со всех ног…

Потом она отдышалась, и ее опять потянуло туда, к железной дороге, где можно было утолить голод. Но впереди на линии снова завиднелись огни, снова пара локомотивов тащила длинный груженый состав.

Тогда лисица побежала в обход по степи, решив, что выйдет к железной дороге в таком месте, где не ходят поезда…

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток…

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства – Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.

В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана…

А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…

В полночь кто-то долго и упорно добирался к нему в будку стрелочника, вначале прямо по шпалам, потом, с появлением встречного поезда впереди, скатившись вниз с откоса, пробивался, как в пургу, заслоняясь руками от ветра и пыли, выносимых шквалом из-под скоростного товарняка (то следовал зеленой улицей литерный состав – поезд особого назначения, который уходил затем на отдельную ветку, в закрытую зону Сары-Озек-1, там у них своя, отдельная путевая служба, уходил на космодром, короче говоря, потому поезд шел весь укрытый брезентами и с воинской охраной на платформах). Едигей сразу догадался, что это жена спешила к нему, что неспроста спешит и что есть на то какая-то очень серьезная причина. Так оно потом и оказалось. Но по долгу службы он не имел права отлучиться с места, пока не прокатился мимо последний хвостовой вагон с кондуктором на открытой площадке. Они посигналили друг другу фонарями в знак того, что все в порядке на пути, и только тогда полуоглохший от сплошного шума Едигей обернулся к подоспевшей жене:

– Ты чего?

Она тревожно глянула на него и шевельнула губами. Едигей не расслышал, но понял – так и думал.

– Пошли сюда от ветра. – Он повел ее в будку.

Но прежде чем услышать из ее уст то, что он уже сам предполагал, в ту минуту почему-то поразило его совсем другое. Хотя и прежде он примечал, что дело шло к старости, но в этот раз оттого, как задыхалась она после быстрой ходьбы, как надсадно хрипело и сипело в ее груди и как при этом неестественно высоко вздымались обхудевшие плечи, ему стало обидно за нее. Сильный электрический свет в маленькой, начисто выбеленной железнодорожной будке вдруг резко обнаружил никогда уже не обратимые морщины на синюшно потемневших щеках Укубалы (а была ведь литой смуглянкой ровного пшеничного оттенка, и глаза всегда сияли черным блеском), и еще эта щербатость рта, лишний раз убеждающая, что даже отжившей свой бабий век женщине никак не следует быть беззубой (давно надо было свозить ее на станцию вставить эти самые металлические зубы, теперь все, и стар и млад, ходят с такими), и ко всему тому седые, уже белым-белые пряди волос, разметавшиеся по лицу из-под опавшего платка, больно резанули сердце. «Эх, как постарела ты у меня», – пожалел он ее в душе с щемящим чувством некой собственной вины. И оттого еще больше проникся молчаливой благодарностью, явившейся за все сразу, за все то, что было пережито вместе за многие годы, и особенно за то, что прибежала сейчас по путям, среди ночи, в самую дальнюю точку разъезда из уважения и из долга, потому что знала, как это важно для Едигея, прибежала сказать о смерти несчастного старика Казангапа, одинокого старца, умершего в пустой глинобитной мазанке, потому что понимала – только Едигей один на свете близко к сердцу примет кончину всеми покинутого человека, хотя покойник и не доводился мужу ни братом, ни сватом.

– Садись, отдышись, – сказал Едигей, когда они вошли в будку.

– И ты садись, – сказала она мужу.

Они сели.

– Что случилось?

– Казангап умер.

– Да вот только что заглянула – как он там, думаю, может, чего требуется. Вхожу, свет горит, и он на своем месте, и только борода торчком как-то, задралась кверху. Подхожу. Казаке, говорю, Казаке, может, вам чаю горячего, а он уже. – Голос ее пресекся, слезы навернулись на покрасневшие и истончившиеся веки, и, всхлипнув, Укубала тихо заплакала. – Вот как оно обернулось под конец. Какой человек был! А умер – некому, оказалось, глаза закрыть, – сокрушалась она, плача. – Кто бы мог подумать! Так и помер человек… – Она собиралась сказать – как собака на дороге, но промолчала, не стоило уточнять, и без того было ясно.

Слушая жену, Буранный Едигей – так прозывался он в округе, прослужив на разъезде Боранлы-Буранный от тех дней еще, как вернулся с войны, – сумрачно сидел на приставной лавке, положив тяжелые, как коряги, руки на колени. Козырек железнодорожной фуражки, изрядно замасленной и потрепанной, затенял его глаза. О чем он думал?

– Что будем делать теперь? – промолвила жена.

Едигей поднял голову, глянул на нее с горькой усмешкой.

– Что будем делать? А что делают в таких случаях! Хоронить будем. – Он привстал с места, как человек, уже принявший решение. – Ты вот что, жена, возвращайся побыстрей. А сейчас слушай меня.

– Слушаю.

– Разбуди Оспана. Не смотри, что начальник разъезда, не важно, перед смертью все равны. Скажи ему, что Казангап умер. Сорок четыре года проработал человек на одном месте. Оспан, может, тогда еще и не родился, когда Казангап начинал здесь, и никакую собаку ни за какие деньги не затянуть было тогда сюда, на сарозеки. Сколько поездов прошло тут на веку его – волос не хватит на голове… Пусть он подумает. Так и скажи. И еще слушай…

– Слушаю.

– Буди всех подряд. Стучи в окошки. Сколько нас тут народу – восемь домов, по пальцам перечесть… Всех подними на ноги. Никто не должен спать сегодня, когда умер такой человек. Всех подними на ноги.

– А если ругаться начнут?

– Наше дело известить каждого, а там пусть ругаются. Скажи, что я велел будить. Надо совесть иметь. Постой!

– Что еще?

– Забеги вначале к дежурному, сегодня Шаймерден сидит диспетчером, передай ему, что и как, и скажи, пусть подумает, как быть. Может, найдет мне замену на этот раз. Если что, пусть даст знать. Ты поняла меня, так и скажи!

– Скажу, скажу, – отвечала Укубала, а потом спохватилась, как бы вспомнив вдруг о самом главном, непростительно забытом ею: – А дети-то его! Вот те на! Надо же им первым долгом весть послать, а то как же? Отец умер…

При этих словах Едигей нахмурился отчужденно, еще больше посуровел. Не отозвался.

– Какие ни есть, но дети есть дети, – продолжала Укубала оправдывающим тоном, зная, что Едигею это неприятно слушать.

– Да знаю, – махнул он рукой. – Что ж я, совсем не соображаю? Вот то-то и оно, как можно без них, хотя, будь моя воля, я бы их близко не допустил!

– Едигей, то не наше дело. Пусть приедут и сами хоронят. Разговоров будет потом, век не оберешься…

– А я что, мешаю? Пусть едут.

– А как сын не поспеет из города?

– Поспеет, если захочет. Позавчера еще, когда был на станции, сам телеграмму отбил ему, что, мол, так и так, отец твой при смерти. Чего еще больше! Он себя умным считает, должен понять, что к чему…

– Ну, если так, то еще ладно, – неопределенно примирилась жена с доводами Едигея и, все еще думая о чем-то своем, тревожащем ее, проговорила: – Хорошо бы с женой заявился, все-таки свекра хоронить, а не кого-нибудь…

– Это уж сами пусть решают. Как тут подсказывать, не малые же дети.

– Да, так-то оно, конечно, – все еще сомневаясь, соглашалась Укубала.

И они замолчали.

– Ну, ты не задерживайся, иди, – напомнил было Едигей.

У жены, однако, было еще что сказать:

– А дочь-то его – Айзада горемычная – на станции с мужем своим, забулдыгой беспробудным, да с детьми, ей ведь тоже надо успеть на похороны.

Едигей невольно улыбнулся, похлопал жену по плечу.

– Ну вот, ты теперь начнешь переживать за каждого… До Айзады тут рукой подать, с утра подскочит кто-нибудь на станцию, скажет. Прибудет, конечно. Ты, жена, пойми одно – и от Айзады, и от Сабитжана тем более, пусть он и сын, мужчина, толку будет мало. Вот посмотришь, приедут, никуда не денутся, но будут стоять как гости сторонние, а хоронить будем мы, так уж получается… Иди и делай, как я сказал.

Жена пошла, потом остановилась нерешительно и снова пошла. Но тут окликнул ее сам Едигей:

– Не забудь перво-наперво к дежурному, к Шаймердену, пусть кого-то пошлет вместо меня, а потом отработаю. Покойник лежит в пустом доме, и рядом никого, как можно… Так и скажи…

И жена пошла, кивнув. Тем временем на дистанционном щите загудел, заморгал красным светом сигнализатор – к разъезду Боранлы-Буранный приближался новый состав. По команде дежурного предстояло принять его на запасную линию, чтобы пропустить встречный, тоже находящийся у входа в разъезд, только у стрелки с противоположного конца. Обычный маневр. Пока поезда продвигались по своим колеям, Едигей оглядывался урывками на уходящую краем линии Укубалу, точно бы он забыл что-то еще сказать ей. Сказать, конечно, было что, мало ли дел перед похоронами, всего сразу не сообразишь, но оглядывался он не поэтому, просто именно сейчас он обратил внимание с огорчением, как состарилась, ссутулилась жена в последнее время, и это очень заметно было в желтой дымке тусклого путевого освещения.

«Стало быть, старость уже на плечах сидит, – подумалось ему. – Вот и дожили – старик и старуха!» И хотя здоровьем бог его не обидел, крепок был еще, но счет годам набегал немалый – шестьдесят, да еще с годком, шестьдесят один было уже. «Глядишь, года через два и на пенсию могут попросить», – сказал Едигей себе не без насмешки. Но он знал, что не так скоро уйдет на пенсию и не так просто найти человека в этих краях на его место – обходчика путей и ремонтного рабочего, стрелочником он бывал от случая к случаю, когда кто-то заболевал или уходил в отпуск. Разве что кто позарится на дополнительную оплату за отдаленность и безводность? Но вряд ли. Поди сыщи таких среди нынешней молодежи.

Чтобы жить на сарозекских разъездах, надо дух иметь, а иначе сгинешь. Степь огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей все равно, худо ли, хорошо ли тебе, принимай ее такую, какая она есть, а человеку не все равно, что и как на свете, и терзается он, томится, кажется, что где-то в другом месте, среди других людей ему бы повезло, а тут он по ошибке судьбы… И оттого утрачивает он себя перед лицом великой неумолимой степи, разряжается духом, как тот аккумулятор с трехколесного мотоцикла Шаймердена. Хозяин все бережет его, сам не ездит и другим не дает. Вот и стоит машина без дела, а как надо – не заводится, иссякла заводная сила. Так и человек на сарозекских разъездах: не пристанет к делу, не укоренится в степи, не приживется – трудно устоять будет. Иные, глядя из вагонов мимоходом, за голову хватаются – господи, как тут люди могут жить?! Кругом только степь да верблюды! А вот так и живут, у кого на сколько терпения хватает. Три года, от силы четыре продержится – и делу тамам1
Тамам – конец.

На Боранлы-Буранном только двое укоренились тут на всю жизнь – Казангап и он, Буранный Едигей. А сколько перебывало других между тем! О себе трудно судить, жил не сдавался, а Казангап отработал здесь сорок четыре года не потому, что дурнее других был. На десяток иных не променял бы Едигей одного Казангапа… Нет теперь его, нет Казангапа…

Поезда разминулись, один ушел на восток, другой на запад. Опустели на какое-то время разъездные пути Боранлы-Буранного. И сразу все обнажилось вокруг – звезды с темного неба засветились вроде сильнее, отчетливее, и ветер резвее загулял по откосам, по шпалам, по гравийному настилу между слабо позванивающими, пощелкивающими рельсами.

Едигей не уходил в будку. Задумался, прислонился к столбу. Далеко впереди, за железной дорогой, различил смутные силуэты пасущихся в поле верблюдов. Они стояли под луной, застыв в неподвижности, пережидали ночь. И среди них различил Едигей своего двугорбого, крупноголового нара – самого сильного, пожалуй, в сарозеках и быстроходного, прозывающегося, как и хозяин, Буранным Каранаром. Едигей гордился им, редкой силы животное, хотя и нелегко управляться с ним, потому как Каранар оставался атаном – в молодости Едигей его не кастрировал, а потом не стал трогать.

Среди прочих дел на завтра припомнил для себя Едигей, что надо с утра пораньше пригнать Каранара домой, поставить под седловище. Пригодится для поездок на похоронах. И еще приходили в голову разные заботы…

А на разъезде люди пока еще спокойно спали. С примостившимися с одного края путей небольшими станционными службами, с домами под одинаковыми двускатными шиферными крышами, их было шесть сборно-щитовых построек, поставленных железнодорожным ведомством, да еще дом Едигея, построенный им самим, и мазанка покойного Казангапа да разные надворные печурки, пристройки, камышитовые загороди для скота и прочей надобности, в центре ветровая и она же универсальная электронасосная и при случае ручная водокачка, появившаяся здесь в последние годы, – вот и весь поселочек Боранлы-Буранный.

Весь как есть при великой железной дороге, при великой Сары-Озекской степи, маленькое связующее звено в разветвленной, как кровеносные сосуды, системе других разъездов, станций, узлов, городов… Весь как есть, как на духу, открытый всем ветрам на свете, особенно зимним, когда метут сарозекские вьюги, заваливая дома по окна сугробами, а железную дорогу холмами плотного мерзлого свея… Потому и назывался этот степной разъезд Боранлы-Буранный, и надпись висит двойная: Боранлы – по-казахски, Буранный – по-русски…

Вспомнилось Едигею, что до того, как появились на перегонах всевозможные снегоочистители – и пуляющие снег струями, и сдвигающие его по сторонам килевыми ножами, и прочие, – пришлось им с Казангапом побороться с заносами на путях, можно сказать, не на жизнь, а на смерть. А вроде бы совсем недавно это было. В пятьдесят первом, пятьдесят втором годах – какие лютые зимы стояли. Разве только на фронте приходилось так, когда жизнь употреблялась на одноразовое дело – на одну атаку, на один бросок гранаты под танк… Так и здесь бывало. Пусть никто тебя не убивал. Но зато сам убивался. Сколько заносов перекидали вручную, выволокли волокушами и даже мешками выносили снег наверх, это на седьмом километре, там дорога проходит низом сквозь прорезанный бугор, и каждый раз казалось, что это последняя схватка с метельной круговертью и что ради этого можно не задумываясь отдать, к чертям, эту жизнь, только бы не слышать, как ревут в степи паровозы – им дорогу давай!

Но снега те растаяли, поезда те промчались, те годы ушли… Никому и дела нет теперь до того. Было – не было. Теперешние путейцы прибывают сюда наездами, шумливые типы – контрольно-ремонтные бригады, так они не то что не верят, не понимают, в голову не могут себе взять, как это могло быть: сарозекские заносы – и на перегоне несколько человек с лопатами! Чудеса! А среди них иные в открытую смеются: а зачем это надо было – такие муки брать на себя, зачем было гробить себя, с какой стати! Нам бы такое – ни за что! Да пошли вы к такой-то бабушке, поднялись бы – и на другое место, на худой конец на стройку-матку двинулись бы или еще куда, где все как положено. Столько-то отработали – столько-то плати. А если аврал – собирай народ, гони сверхурочные… «На дурняка выезжали на вас, старики, дураками и помрете!..»

Когда встречались такие «переоценщики», Казангап не обращал на них внимания, точно бы это его не касалось, усмехался только, будто бы он знал про себя нечто большее, им недоступное, а Едигей – тот не выдерживал, взрывался, бывало, спорил, только кровь себе портил.

А ведь между собой у них с Казангапом случались разговоры и о том, над чем посмеивались теперь приезжие типы в контрольно-ремонтных спецвагонах, и о многом другом еще и в прежние годы, когда эти умники наверняка еще без штанов бегали, а они тогда еще обмозговывали житье-бытье насколько хватало разумения и потом постоянно, срок-то был великий от тех дней – с сорок пятого года, и особенно после того, как вышел Казангап на пенсию, да как-то неудачно получилось: уехал в город к сыну на житье и вернулся месяца через три. О многом тогда потолковали, как и что оно на свете. Мудрый был мужик Казангап. Есть о чем вспомнить… И вдруг понял Едигей с совершенной ясностью и острым приступом нахлынувшей горечи, что отныне остается только вспоминать…

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства - Сары-Озеки, Серединные земли жёлтых степей. Едигей работал здесь стрелочником на разъезде Боранлы-Буранный. В полночь к нему в будку пробралась жена, Укубала, чтобы сообщить о смерти Казангапа.

Тридцать лет назад, в конце сорок четвёртого, демобилизовали Едигея после контузии. Врач сказал: через год будешь здоров. Но пока работать физически он не мог. И тогда они с женой решили податься на железную дорогу: может, найдётся для фронтовика место охранника или сторожа. Случайно познакомились с Казангапом, разговорились, и он пригласил молодых на Буранный. Конечно, место тяжёлое - безлюдье да безводье, кругом пески. Но все лучше, чем мытариться без пристанища.

Когда Едигей увидел разъезд, сердце его упало: на пустынной плоскости стояло несколько домиков, а дальше со всех сторон - степь... Не знал тогда, что на месте этом проведёт всю остальную жизнь. Из них тридцать лет - рядом с Казангапом. Казангап много помогал им на первых порах, дал верблюдицу на подои, подарил верблюжонка от неё, которого назвали Каранаром. Дети их росли вместе. Стали как родные.

И хоронить Казангапа придётся им. Едигей шёл домой после смены, думал о предстоящих похоронах и вдруг почувствовал, что земля под его ногами содрогнулась. И он увидел, как далеко в степи, там, где располагался Сарозекский космодром, огненным смерчем поднялась ракета. То был экстренный вылет в связи с чрезвычайным происшествием на совместной советско-американской космической станции «Паритет». «Паритет» не реагировал на сигналы объединённого центра управления - Обценупра - уже свыше двенадцати часов. И тогда срочно стартовали корабли с Сары-Озека и из Невады, посланные на выяснение ситуации.

Едигей настоял на том, чтобы хоронили покойного на далёком родовом кладбище Ана-Бейит. У кладбища была своя история. Предание гласило, что жуаньжуаны, захватившие Сары-Озеки в прошлые века, уничтожали память пленных страшной пыткой: надеванием на голову шири - куска сыромятной верблюжьей кожи. Высыхая под солнцем, шири стискивал голову раба подобно стальному обручу, и несчастный лишался рассудка, становился манкуртом. Манкурт не знал, кто он, откуда, не помнил отца и матери, - словом, не осознавал себя человеком. Он не помышлял о бегстве, выполнял наиболее грязную, тяжёлую работу и, как собака, признавал лишь хозяина.

Одна женщина по имени Найман-Ана нашла своего сына, превращённого в манкурта. Он пас хозяйский скот. Не узнал её, не помнил своего имени, имени своего отца... «Вспомни, как тебя зовут, - умоляла мать. - Твоё имя Жоламан».

Пока они разговаривали, женщину заметили жуаньжуаны. Она успела скрыться, но пастуху они сказали, что эта женщина приехала, чтобы отпарить ему голову (при этих словах раб побледнел - для манкурта не бывает угрозы страшнее). Парню оставили лук и стрелы.

Найман-Ана возвращалась к сыну с мыслью убедить его бежать. Озираясь, искала...

Удар стрелы был смертельным. Но когда мать стала падать с верблюдицы, прежде упал её белый платок, превратился в птицу и полетел с криком: «Вспомни, чей ты? Твой отец Доненбай!» То место, где была похоронена Найман-Ана, стало называться кладбищем Ана-Бейит - Материнским упокоем...

Рано утром все было готово. Наглухо запелёнутое в плотную кошму тело Казангапа уложили в прицепную тракторную тележку. Предстояло тридцать километров в один конец, столько же обратно, да захоронение... Впереди на Каранаре ехал Едигей, указывая путь, за ним катился трактор с прицепом, а замыкал процессию экскаватор.

Разные мысли навещали Едигея по пути. Вспоминал те дни, когда они с Казангапом были в силе. Делали на разъезде всю работу, в которой возникала необходимость. Теперь молодые смеются: старые дураки, жизнь свою гробили, ради чего? Значит, было ради чего.

За это время прошло обследование «Паритета» прилетевшими космонавтами. Они обнаружили, что паритет-космонавты, обслуживавшие станцию, исчезли. Затем обнаружили оставленную хозяевами запись в вахтенном журнале. Суть её сводилась к тому, что у работавших на станции возник контакт с представителями внеземной цивилизации - жителями планеты Лесная Грудь. Лесногрудцы пригласили землян посетить их планету, и те согласились, не ставя в известность никого, в том числе руководителей полёта, так как боялись, что по политическим соображениям им запретят посещение.

И вот теперь они сообщали, что находятся на Лесной Груди, рассказывали об увиденном (особенно потрясло землян, что в истории хозяев не было войн), а главное, передавали просьбу лесногрудцев посетить Землю. Для этого инопланетяне, представители технически гораздо более развитой цивилизации, чем земная, предлагали создать межзвёздную станцию. Мир ещё не знал обо всем этом. Даже правительства сторон, поставленные в известность об исчезновении космонавтов, не имели сведений о дальнейшем развитии событий. Ждали решения комиссии.

А Едигей тем временем вспоминал об одной давней истории, которую мудро и честно рассудил Казангап. В 1951 г. прибыла на разъезд семья - муж, жена и двое мальчиков. Абуталип Куттыбаев был ровесник Едигею. В сарозекскую глухомань они попали не от хорошей жизни: Абуталип, совершив побег из немецкого лагеря, оказался в сорок третьем среди югославских партизан. Домой он вернулся без поражения в правах, но затем отношения с Югославией испортились, и, узнав о его партизанском прошлом, его попросили подать заявление об увольнении по собственному желанию. Попросили в одном месте, в другом... Много раз переезжая с места на место, семья Абуталипа оказалась на разъезде Боранлы-Буранный. Насильно вроде никто не заточал, а похоже, что на всю жизнь застряли в сарозеках. И эта жизнь была им не под силу: климат тяжёлый, глухомань, оторванность. Едигею почему-то больше всего было жаль Зарипу. Но все-таки семья Куттыбаевых была на редкость дружной. Абуталип был прекрасным мужем и отцом, а дети были страстно привязаны к родителям. На новом месте им помогали, и постепенно они стали приживаться. Абуталип теперь не только работал и занимался домом, не только возился с детьми, своими и Едигея, но стал и читать - он ведь был образованным человеком. А ещё стал писать для детей воспоминания о Югославии. Это было известно всем на разъезде.

К концу года приехал, как обычно, ревизор. Между делом расспрашивал и об Абуталипе. А спустя время после его отъезда, 5 января 1953 г., на Буранном остановился пассажирский поезд, у которого здесь не было остановки, из него вышли трое - и арестовали Абуталипа. В последних числах февраля стало известно, что подследственный Куттыбаев умер.

Сыновья ждали возвращения отца изо дня в день. А Едигей неотступно думал о Зарипе с внутренней готовностью помочь ей во всем. Мучительно было делать вид, что ничего особенного он к ней не испытывает! Однажды он все же сказал ей: «Зачем ты так изводишься?.. Ведь с тобой все мы (он хотел сказать - я)».

Тут с началом холодов снова взъярился Каранар - у него начался гон. Едигею с утра предстояло выходить на работу, и потому он выпустил атана. На другой день стали поступать новости: в одном месте Каранар забил двух верблюдов-самцов и отбил от стада четырёх маток, в другом - согнал с верблюдицы ехавшего верхом хозяина. Затем с разъезда Ак-Мойнак письмом попросили забрать атана, иначе застрелят. А когда Едигей вернулся домой верхом на Каранаре, то узнал, что Зарипа с детьми уехали насовсем. Он жестоко избил Каранара, поругался с Казангапом, и тут Казангап ему посоветовал поклониться в ноги Укубале и Зарипе, которые уберегли его от беды, сохранили его и своё достоинство.

Вот каким человеком был Казангап, которого они сейчас ехали хоронить. Ехали - и вдруг наткнулись на неожиданное препятствие - на изгородь из колючей проволоки. Постовой солдат сообщил им, что пропустить без пропуска не имеет права. То же подтвердил и начальник караула и добавил, что вообще кладбище Ана-Бейит подлежит ликвидации, а на его месте будет новый микрорайон. Уговоры не привели ни к чему.

Казангапа похоронили неподалёку от кладбища, на том месте, где имела великий плач Найман-Ана.

Комиссия, обсуждавшая предложение Лесной Груди, тем временем решила: не допускать возвращения бывших паритет-космонавтов; отказаться от установления контактов с Лесной Грудью и изолировать околоземное пространство от возможного инопланетного вторжения обручем из ракет.

Едигей велел участникам похорон ехать на разъезд, а сам решил вернуться к караульной будке и добиться, чтобы его выслушало большое начальство. Он хотел, чтобы эти люди поняли: нельзя уничтожать кладбище, на котором лежат твои предки. Когда до шлагбаума оставалось совсем немного, рядом взметнулась в небо яркая вспышка грозного пламени. То взлетала первая боевая ракета-робот, рассчитанная на уничтожение любых предметов, приблизившихся к земному шару. За ней рванулась ввысь вторая, и ещё, и ещё... Ракеты уходили в дальний космос, чтобы создать вокруг Земли обруч.

Небо обваливалось на голову, разверзаясь в клубах кипящего пламени и дыма... Едигей и сопровождавшие его верблюд и собака, обезумев, бежали прочь. На следующий день Буранный Едигей вновь поехал на космодром.

Ч. Айтматов — роман «Буранный полустанок». В этом романе Ч. Айтматов поднимает проблему исторической памя­ти, уважения человека к собственным корням, к семье, роду, традициям. В центре повествования — драматическая судьба простого казаха-железнодорожника Едигея Жангельдина, прозванного Буранным. Сюжет — похороны его единствен­ного, дорогого друга Казангапа. Однако временные рамки ро­мана не исчерпываются настоящим. Перед нами предстает и прошлое героя, война и тяжелое послевоенное время. Многое пришлось перенести Едигею: он воевал, в конце сорок четвер­того года был демобилизован после контузии. Вернувшись домой, он узнал о смерти единственного ребенка. А вскоре встретил Казангапа, и тот позвал их с женой на Буранный полустанок. Там и прошла вся жизнь. Многое они пережили они вместе, Едигей и Казангап, вместе росли их дети, были и горькие, и радостные минуты. Казангап подарил Едигею вер­блюжонка — Каранара. На Буранном полустанке познако­мился Едигей с учителем Абуталипом Куттыбаевым, весь смысл жизни которого был в детях, и своих, и чужих. Учителя, побывавшего во время войны в плену, воевавшего в Югосла­вии, забрали власти как неблагонадежного человека.

И с горечью переживает Едигей это своеволие и беззаконие властей, желающих обезличить человека, лишить его памяти, мыслей о прошлом, возможности думать и рассуждать. Здесь впервые звучит у Айтматова мотив манкурта, человека без прошлого и будущего. Так в описании жизни этого Буранно­го полустанка перед нами предстает вся судьбы страны — Оте­чественная война, послевоенные репрессии, тяжелые трудо­выми будни, строительство ядерного полигона.

Герои Айтматова, Едигей, Казангап, учитель Абуталип Куттыбаев — настоящие труженики, воплощающие нрав­ственное начало в жизни. Им противопоставлен Сабитжан, сын покойного Казангапа, человек, озабоченный лишь соб­ственной карьерой, благополучием. Он пытается схоронить отца, где попало, «сынок-то милый, всезнающий, не хоронить приехал отца, а только отделаться, прикопать как-нибудь и побыстрей уехать». Сабитжан приехал с пустыми руками, без семьи, похороны отца для него не горе, а пустая формальность, с которой он хочет побыстрей покончить. Горько и стыдно Едигею за сына собственного друга. «Что за люди пошли, что за народ! — негодовал в душе Едигей. — Для них все важно на свете, кроме смерти!» И это не давало ему покоя: «Если смерть для них ничто, то, выходит, и жизнь цены не имеет. В чем же смысл, для чего и как они живут там?»

Точно так же противно становится Едигею при его разгово­ре с приезжим «в хромовых сапогах», нашедшим в записках учителя Куттыбаева контрреволюционную агитацию.

Мотив манкурта продолжает развиваться в романе и в теме научно-технического прогресса. Так, Сабитжан мечтает о вре­мени, когда людьми можно будет управлять с помощью ра­дио: «Человек будет все делать по программе из центра. Ему кажется, что он живет и действует сам по себе, по своей воль­ной воле, а на самом деле по указанию свыше. И все по стро­гому распорядку. Надо, чтобы ты пел, — сигнал — будешь петь. Надо, чтобы танцевал, — сигнал — будешь танцевать.

Надо, чтобы ты работал, — будешь работать, да еще как!» Но, по мысли писателя, лишение человека индивидуальности, его обезличенность — это результат насилия над человеком. «По­мни имя свое» — именно эта авторская мысль проходит через все произведение. И кульминация развития этой темы в ро­мане — это древняя легенда о манкуртах.

Вспомним сюжет легенды. Жуаньжуаны, захватившие Сары-Озеки в прошлые времена, превращали своих пленни­ков в манкуртов надеванием на голову шири — куска сыро­мятной верблюжьей кожи. Высыхая на солнце, верблюжья кожа стискивала голову раба, и человек лишался разума, ста­новился манкуртом. «Манкурт не знал, кто он, откуда родом- племенем, не ведал своего имени, не помнил детства, отца и матери — одним словом, манкурт не осознавал себя челове­ческим существом. Лишенный понимания собственного «я», манкурт с хозяйственной точки зрения обладал целым рядом преимуществ. Он был равнозначен бессловесной твари и по­тому абсолютно покорен и безопасен. Он никогда не помыш­лял о бегстве. Для любого рабовладельца самое страшное — восстание раба. Каждый раб потенциально мятежник. Ман­курт был единственным в своем роде исключением — ему в корне чужды были побуждения к бунту, неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не было необходимости стеречь его, держать охрану и тем более подозревать в тайных замыслах. Манкурт, как собака, признавал только своих хо­зяев».

Одна женщина Найман-Ана решила отыскать сына Жоламана, пропавшего во время сражения с жуаньжуанами. И нашла его — он стал манкуртом, пас хозяйский скот. Она пыталась вернуть ему память, рассказывала, как его зовут, рассказывала о себе и отце, пела колыбельные песни, но жуаньжуаны заметили ее и дали сыну лук и стрелы, чтобы он расправился с матерью. Манкурту же сказали, что эта жен­щина хочет навредить ему, отпарив его голову. И Жоламан убил свою мать выстрелом из лука.

Создавая образ манкурта, писатель задает в романе одну из важнейших тем. Манкурт — это человек, не помнящий сво­его прошлого, не осознающий своей связи с людьми, ни за что не несущий ответственности. Человек, потерявший па­мять, лишенный духовных связей с миром, по мысли писате­ля, не может называться человеком. Утрата духовных связей с прошлым, со своей землей, с традициями предков — все это ведет к разрушению личности.

И писатель проецирует древнюю легенду на современность. Так, Казангапа не могут похоронить на древнем кладбище Ана-Бейит. Погост планируют снести, потому что на этом месте будут строить новый микрорайон. Похоронную процес­сию попросту не пропускают на старое кладбище. Едигей не может понять этого, он пытается спасти Ана-Бейит. Он хочет поехать в область и поговорить с начальством. Просит помо­щи у Сабитжана, но тот отказывает ему, опасаясь за собствен­ную карьеру. И герой называет Сабитжана манкуртом. Во вре­мя похорон Едигей читает молитву и с горечью думает о моло­дежи, о том, как она будет жить без этих молитв. Герой пони­мает, что в жизни есть минуты, когда лишь молитва дает человеку душевное успокоение, но всего этого молодое поко­ление лишено…

Повествовательная структура романа разнообразна. Айт­матов включает различные легенды (легенда о манкуртах, ле­генда о певце Раймалы-ага), мифы (миф о Чингисхане, миф о птице Доненбай). Реальный план повествования перемежает­ся с фантастическим: за всем происходящим на земле следят представители планеты Лесная Грудь, космические силы не остаются безучастными к добрым и злым поступкам людей. Айтматов рассказывает нам о цивилизации, превосходящей землян своей разумностью (на планете никогда не было войн). Жители Лесной Груди хотят подружиться с землянами, они пригласили в гости наших космонавтов, однако и тут после­довали особые указания властей. С горькой иронией, даже долей сарказма пишет об этом Ч. Айтматов: «…Комиссия, об­суждавшая предложение Лесной Груди, тем временем реши­ла: не допускать возвращения бывших паритет-космонавтов; отказаться от установления контактов с Лесной Грудью и изо­лировать околоземное пространство от возможного инопла­нетного вторжения обручем из ракет».

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные простран-ства — Сары-Озеки, Сере-динные земли жёлтых степей. Едигей работал здесь стре-лоч-ником на разъ-езде Боранлы-Буранный. В полночь к нему в будку пробра-лась жена, Укубала, чтобы сооб-щить о смерти Казан-гапа.

Трид-цать лет назад, в конце сорок четвёр-того, демо-би-ли-зо-вали Едигея после контузии. Врач сказал: через год будешь здоров. Но пока рабо-тать физи-чески он не мог. И тогда они с женой решили податься на железную дорогу: может, найдётся для фрон-то-вика место охран-ника или сторожа. Случайно позна-ко-ми-лись с Казан-гапом, разго-во-ри-лись, и он пригласил молодых на Буранный. Конечно, место тяжёлое — безлюдье да безводье, кругом пески. Но все лучше, чем мыта-риться без приста-нища.

Когда Едигей увидел разъезд, сердце его упало: на пустынной плос-кости стояло несколько домиков, а дальше со всех сторон — степь... Не знал тогда, что на месте этом проведёт всю остальную жизнь. Из них трид-цать лет — рядом с Казан-гапом. Казангап много помогал им на первых порах, дал верблю-дицу на подои, подарил верблю-жонка от неё, кото-рого назвали Кара-наром. Дети их росли вместе. Стали как родные.

И хоро-нить Казан-гапа придётся им. Едигей шёл домой после смены, думал о пред-сто-ящих похо-ронах и вдруг почув-ствовал, что земля под его ногами содрог-ну-лась И он увидел, как далеко в степи, там, где распо-ла-гался Саро-зек-ский космо-дром, огненным смерчем подня-лась ракета. То был экстренный вылет в связи с чрез-вы-чайным проис-ше-ствием на совместной советско-амери-кан-ской косми-че-ской станции «Паритет». «Паритет» не реаги-ровал на сигналы объеди-нён-ного центра управ-ления — Обце-нупра — уже свыше двена-дцати часов. И тогда срочно стар-то-вали корабли с Сары-Озека и из Невады, посланные на выяс-нение ситу-ации.

Едигей настоял на том, чтобы хоро-нили покой-ного на далёком родовом клад-бище Ана-Бейит. У клад-бища была своя история. Предание гласило, что жуань-жуаны, захва-тившие Сары-Озеки в прошлые века, уничто-жали память пленных страшной пыткой: наде-ва-нием на голову шири — куска сыро-мятной верблю-жьей кожи. Высыхая под солнцем, шири стис-кивал голову раба подобно сталь-ному обручу, и несчастный лишался рассудка, стано-вился манкуртом. Манкурт не знал, кто он, откуда, не помнил отца и матери, — словом, не осознавал себя чело-веком. Он не помышлял о бегстве, выполнял наиболее грязную, тяжёлую работу и, как собака, признавал лишь хозяина.

Одна женщина по имени Найман-Ана нашла своего сына, превра-щён-ного в манкурта. Он пас хозяй-ский скот. Не узнал её, не помнил своего имени, имени своего отца... «Вспомни, как тебя зовут, — умоляла мать. — Твоё имя Жоламан».

Пока они разго-ва-ри-вали, женщину заме-тили жуань-жуаны. Она успела скрыться, но пастуху они сказали, что эта женщина прие-хала, чтобы отпа-рить ему голову (при этих словах раб побледнел — для манкурта не бывает угрозы страшнее). Парню оста-вили лук и стрелы.

Найман-Ана возвра-ща-лась к сыну с мыслью убедить его бежать. Озираясь, искала...

Удар стрелы был смер-тельным. Но когда мать стала падать с верблю-дицы, прежде упал её белый платок, превра-тился в птицу и полетел с криком: «Вспомни, чей ты? Твой отец Доненбай!» То место, где была похо-ро-нена Найман-Ана, стало назы-ваться клад-бищем Ана-Бейит — Мате-рин-ским упокоем...

Рано утром все было готово. Наглухо запе-лё-нутое в плотную кошму тело Казан-гапа уложили в прицепную трак-торную тележку. Пред-стояло трид-цать кило-метров в один конец, столько же обратно, да захо-ро-нение... Впереди на Кара-наре ехал Едигей, указывая путь, за ним катился трактор с прицепом, а замыкал процессию экска-ватор.

Разные мысли наве-щали Едигея по пути. Вспо-минал те дни, когда они с Казан-гапом были в силе. Делали на разъ-езде всю работу, в которой возни-кала необ-хо-ди-мость. Теперь молодые смеются: старые дураки, жизнь свою гробили, ради чего? Значит, было ради чего.

За это время прошло обсле-до-вание «Пари-тета» приле-тев-шими космо-нав-тами. Они обна-ру-жили, что паритет-космо-навты, обслу-жи-вавшие станцию, исчезли. Затем обна-ру-жили остав-ленную хозя-е-вами запись в вахтенном журнале. Суть её своди-лась к тому, что у рабо-тавших на станции возник контакт с пред-ста-ви-те-лями внеземной циви-ли-зации — жите-лями планеты Лесная Грудь. Лесно-грудцы пригла-сили землян посе-тить их планету, и те согла-си-лись, не ставя в извест-ность никого, в том числе руко-во-ди-телей полёта, так как боялись, что по поли-ти-че-ским сооб-ра-же-ниям им запретят посе-щение.

И вот теперь они сооб-щали, что нахо-дятся на Лесной Груди, расска-зы-вали об увиденном (особенно потрясло землян, что в истории хозяев не было войн), а главное, пере-да-вали просьбу лесно-грудцев посе-тить Землю. Для этого инопла-не-тяне, пред-ста-ви-тели техни-чески гораздо более развитой циви-ли-зации, чем земная, пред-ла-гали создать межзвёздную станцию. Мир ещё не знал обо всем этом. Даже прави-тель-ства сторон, постав-ленные в извест-ность об исчез-но-вении космо-навтов, не имели сведений о даль-нейшем развитии событий. Ждали решения комиссии.

А Едигей тем временем вспо-минал об одной давней истории, которую мудро и честно рассудил Казангап. В 1951 г. прибыла на разъезд семья — муж, жена и двое маль-чиков. Абуталип Кутты-баев был ровесник Едигею. В саро-зек-скую глухо-мань они попали не от хорошей жизни: Абуталип, совершив побег из немец-кого лагеря, оказался в сорок третьем среди югослав-ских партизан. Домой он вернулся без пора-жения в правах, но затем отно-шения с Югосла-вией испор-ти-лись, и, узнав о его парти-зан-ском прошлом, его попро-сили подать заяв-ление об уволь-нении по собствен-ному желанию. Попро-сили в одном месте, в другом... Много раз пере-езжая с места на место, семья Абута-липа оказа-лась на разъ-езде Боранлы-Буранный. Насильно вроде никто не заточал, а похоже, что на всю жизнь застряли в саро-зеках, И эта жизнь была им не под силу: климат тяжёлый, глухо-мань, оторван-ность. Едигею почему-то больше всего было жаль Зарипу. Но все-таки семья Кутты-ба-евых была на редкость дружной. Абуталип был прекрасным мужем и отцом, а дети были страстно привя-заны к роди-телям. На новом месте им помо-гали, и посте-пенно они стали прижи-ваться. Абуталип теперь не только работал и зани-мался домом, не только возился с детьми, своими и Едигея, но стал и читать — он ведь был обра-зо-ванным чело-веком. А ещё стал писать для детей воспо-ми-нания о Югославии. Это было известно всем на разъ-езде.

К концу года приехал, как обычно, ревизор. Между делом расспра-шивал и об Абута-липе. А спустя время после его отъезда, 5 января 1953 г., на Буранном оста-но-вился пасса-жир-ский поезд, у кото-рого здесь не было оста-новки, из него вышли трое — и аресто-вали Абута-липа. В последних числах февраля стало известно, что подслед-ственный Кутты-баев умер.

Сыновья ждали возвра-щения отца изо дня в день. А Едигей неот-ступно думал о Зарипе с внут-ренней готов-но-стью помочь ей во всем. Мучи-тельно было делать вид, что ничего особен-ного он к ней не испы-ты-вает! Однажды он все же сказал ей: «Зачем ты так изво-дишься?.. Ведь с тобой все мы (он хотел сказать — я)».

Тут с началом холодов снова взъярился Каранар — у него начался гон. Едигею с утра пред-стояло выхо-дить на работу, и потому он выпу-стил атана. На другой день стали посту-пать новости: в одном месте Каранар забил двух верблюдов-самцов и отбил от стада четырёх маток, в другом — согнал с верблю-дицы ехав-шего верхом хозяина. Затем с разъ-езда Ак-Мойнак письмом попро-сили забрать атана, иначе застрелят. А когда Едигей вернулся домой верхом на Кара-наре, то узнал, что Зарипа с детьми уехали насо-всем. Он жестоко избил Кара-нара, пору-гался с Казан-гапом, и тут Казангап ему посо-ве-товал покло-ниться в ноги Укубале и Зарипе, которые уберегли его от беды, сохра-нили его и своё досто-ин-ство.

Вот каким чело-веком был Казангап, кото-рого они сейчас ехали хоро-нить. Ехали — и вдруг наткну-лись на неожи-данное препят-ствие — на изго-родь из колючей прово-локи. Постовой солдат сообщил им, что пропу-стить без пропуска не имеет права. То же подтвердил и начальник караула и добавил, что вообще клад-бище Ана-Бейит подлежит ликви-дации, а на его месте будет новый микро-район. Уговоры не привели ни к чему.

Казан-гапа похо-ро-нили непо-да-лёку от клад-бища, на том месте, где имела великий плач Найман-Ана.

Комиссия, обсуж-давшая пред-ло-жение Лесной Груди, тем временем решила: не допус-кать возвра-щения бывших паритет-космо-навтов; отка-заться от уста-нов-ления контактов с Лесной Грудью и изоли-ро-вать около-земное простран-ство от возмож-ного инопла-нет-ного втор-жения обручем из ракет.

Едигей велел участ-никам похорон ехать на разъезд, а сам решил вернуться к кара-ульной будке и добиться, чтобы его выслу-шало большое началь-ство. Он хотел, чтобы эти люди поняли: нельзя уничто-жать клад-бище, на котором лежат твои предки. Когда до шлаг-баума оста-ва-лось совсем немного, рядом взмет-ну-лась в небо яркая вспышка гроз-ного пламени. То взле-тала первая боевая ракета-робот, рассчи-танная на уничто-жение любых пред-метов, прибли-зив-шихся к земному шару. За ней рвану-лась ввысь вторая, и ещё, и ещё... Ракеты уходили в дальний космос, чтобы создать вокруг Земли обруч.

Небо обва-ли-ва-лось на голову, развер-заясь в клубах кипя-щего пламени и дыма... Едигей и сопро-вож-давшие его верблюд и собака, обезумев, бежали прочь. На следу-ющий день Буранный Едигей вновь поехал на космо-дром.

Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток…

А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей. Едигей работал здесь стрелочником на разъезде Боранлы-Буранный. В полночь к нему в будку пробралась жена, Укубала, чтобы сообщить о смерти Казангапа.

Тридцать лет назад, в конце сорок четвертого, демобилизовали Едигея после контузии. Врач сказал: через год будешь здоров. Но пока работать физически он не мог. И тогда они с женой решили податься на железную дорогу: может, найдется для фронтовика место охранника или сторожа. Случайно познакомились с Казангапом, разговорились, и он пригласил молодых на Буранный. Конечно, место тяжелое — безлюдье да безводье, кругом пески. Но все лучше, чем мытариться без пристанища.

Когда Едигей увидел разъезд, сердце его упало: на пустынной плоскости стояло несколько домиков, а дальше со всех сторон — степь… Не знал тогда, что на месте этом проведет всю остальную жизнь. Из них тридцать лет — рядом с Казангапом. Казангап много помогал им на первых порах, дал верблюдицу на подои, подарил верблюжонка от нее, которого назвали Каранаром. Дети их росли вместе. Стали как родные.

И хоронить Казангапа придется им. Едигей шел домой после смены, думал о предстоящих похоронах и вдруг почувствовал, что земля под его ногами содрогнулась И он увидел, как далеко в степи, там, где располагался Сарозекский космодром, огненным смерчем поднялась ракета. То был экстренный вылет в связи с чрезвычайным происшествием на совместной советско-американской космической станции «Паритет». «Паритет» не реагировал на сигналы объединенного центра управления — Обценупра — уже свыше двенадцати часов. И тогда срочно стартовали корабли с Сары-Озека и из Невады, посланные на выяснение ситуации.

…Едигей настоял на том, чтобы хоронили покойного на далеком родовом кладбище Ана-Бейит. У кладбища была своя история. Предание гласило, что жуаньжуаны, захватившие Сары-Озеки в прошлые века, уничтожали память пленных страшной пыткой: надеванием на голову шири — куска сыромятной верблюжьей кожи. Высыхая под солнцем, шири стискивал голову раба подобно стальному обручу, и несчастный лишался рассудка, становился манкуртом. Манкурт не знал, кто он, откуда, не помнил отца и матери, — словом, не осознавал себя человеком. Он не помышлял о бегстве, выполнял наиболее грязную, тяжелую работу и, как собака, признавал лишь хозяина.

Одна женщина по имени Найман-Ана нашла своего сына, превращенного в манкурта. Он пас хозяйский скот. Не узнал её, не помнил своего имени, имени своего отца… «Вспомни, как тебя зовут, — умоляла мать. — Твое имя Жоламан».

Пока они разговаривали, женщину заметили жуаньжуаны. Она успела скрыться, но пастуху они сказали, что эта женщина приехала, чтобы отпарить ему голову (при этих словах раб побледнел — для манкурта не бывает угрозы страшнее). Парню оставили лук и стрелы.

Найман-Ана возвращалась к сыну с мыслью убедить его бежать. Озираясь, искала…

Удар стрелы был смертельным. Но когда мать стала падать с верблюдицы, прежде упал её белый платок, превратился в птицу и полетел с криком: «Вспомни, чей ты? Твой отец Доненбай!» То место, где была похоронена Найман-Ана, стало называться кладбищем Ана-Бейит — Материнским упокоем…

Рано утром все было готово. Наглухо запеленутое в плотную кошму тело Казангапа уложили в прицепную тракторную тележку. Предстояло тридцать километров в один конец, столько же обратно, да захоронение… Впереди на Каранаре ехал Едигей, указывая путь, за ним катился трактор с прицепом, а замыкал процессию экскаватор.

Разные мысли навещали Едигея по пути. Вспоминал те дни, когда они с Казангапом были в силе. Делали на разъезде всю работу, в которой возникала необходимость. Теперь молодые смеются: старые дураки, жизнь свою гробили, ради чего? Значит, было ради чего.

…За это время прошло обследование «Паритета» прилетевшими космонавтами. Они обнаружили, что паритет-космонавты, обслуживавшие станцию, исчезли. Затем обнаружили оставленную хозяевами запись в вахтенном журнале. Суть её сводилась к тому, что у работавших на станции возник контакт с представителями внеземной цивилизации — жителями планеты Лесная Грудь. Лесногрудцы пригласили землян посетить их планету, и те согласились, не ставя в известность никого, в том числе руководителей полета, так как боялись, что по политическим соображениям им запретят посещение.

И вот теперь они сообщали, что находятся на Лесной Груди, рассказывали об увиденном (особенно потрясло землян, что в истории хозяев не было войн), а главн-

ое, передавали просьбу лесногрудцев посетить Землю. Для этого инопланетяне, представители технически гораздо более развитой цивилизации, чем земная, предлагали создать межзвездную станцию. Мир ещё не знал обо всем этом. Даже правительства сторон, поставленные в известность об исчезновении космонавтов, не имели сведений о дальнейшем развитии событий. Ждали решения комиссии.

…А Едигей тем временем вспоминал об одной давней истории, которую мудро и честно рассудил Казангап. В 1951 г. прибыла на разъезд семья — муж, жена и двое мальчиков. Абуталип Куттыбаев был ровесник Едигею. В сарозекскую глухомань они попали не от хорошей жизни: Абуталип, совершив побег из немецкого лагеря, оказался в сорок третьем среди югославских партизан. Домой он вернулся без поражения в правах, но затем отношения с Югославией испортились, и, узнав о его партизанском прошлом, его попросили подать заявление об увольнении по собственному желанию. Попросили в одном месте, в другом… Много раз переезжая с места на место, семья Абуталипа оказалась на разъезде Боранлы-Буранный. Насильно вроде никто не заточал, а похоже, что на всю жизнь застряли в сарозеках, И эта жизнь была им не под силу: климат тяжелый, глухомань, оторванность. Едигею почему-то больше всего было жаль Зарипу. Но все-таки семья Куттыбаевых была на редкость дружной. Абуталип был прекрасным мужем и отцом, а дети были страстно привязаны к родителям. На новом месте им помогали, и постепенно они стали приживаться. Абуталип теперь не только работал и занимался домом, не только возился с детьми, своими и Едигея, но стал и читать — он ведь был образованным человеком. А ещё стал писать для детей воспоминания о Югославии. Это было известно всем на разъезде.

К концу года приехал, как обычно, ревизор. Между делом расспрашивал и об Абуталипе. А спустя время после его отъезда, 5 января 1953 г., на Буранном остановился пассажирский поезд, у которого здесь не было остановки, из него вышли трое — и арестовали Абуталипа. В последних числах февраля стало известно, что подследственный Куттыбаев умер.

Сыновья ждали возвращения отца изо дня в день. А Едигей неотступно думал о Зарипе с внутренней готовностью помочь ей во всем. Мучительно было делать вид, что ничего особенного он к ней не испытывает! Однажды он все же сказал ей: «Зачем ты так изводишься?.. Ведь с тобой все мы (он хотел сказать — я)».

Тут с началом холодов снова взъярился Каранар — у него начался гон. Едигею с утра предстояло выходить на работу, и потому он выпустил атана. На другой день стали поступать новости: в одном месте Каранар забил двух верблюдов-самцов и отбил от стада четырех маток, в другом — согнал с верблюдицы ехавшего верхом хозяина. Затем с разъезда Ак-Мойнак письмом попросили забрать атана, иначе застрелят. А когда Едигей вернулся домой верхом на Каранаре, то узнал, что Зарипа с детьми уехали насовсем. Он жестоко избил Каранара, поругался с Казангапом, и тут Казангап ему посоветовал поклониться в ноги Укубале и Зарипе, которые уберегли его от беды, сохранили его и свое достоинство.

Вот каким человеком был Казангап, которого они сейчас ехали хоронить. Ехали — и вдруг наткнулись на неожиданное препятствие — на изгородь из колючей проволоки. Постовой солдат сообщил им, что пропустить без пропуска не имеет права. То же подтвердил и начальник караула и добавил, что вообще кладбище Ана-Бейит подлежит ликвидации, а на его месте будет новый микрорайон. Уговоры не привели ни к чему.

Кандагапа похоронили неподалеку от кладбища, на том месте, где имела великий плач Найман-Ана.

…Комиссия, обсуждавшая предложение Лесной Груди, тем временем решила: не допускать возвращения бывших паритет-космонавтов; отказаться от установления контактов с Лесной Грудью и изолировать околоземное пространство от возможного инопланетного вторжения обручем из ракет.

Едигей велел участникам похорон ехать на разъезд, а сам решил вернуться к караульной будке и добиться, чтобы его выслушало большое начальство. Он хотел, чтобы эти люди поняли: нельзя уничтожать кладбище, на котором лежат твои предки. Когда до шлагбаума оставалось совсем немного, рядом взметнулась в небо яркая вспышка грозного пламени. То взлетала первая боевая ракета-робот, рассчитанная на уничтожение любых предметов, приблизившихся к земному шару. За ней рванулась ввысь вторая, и ещё, и ещё… Ракеты уходили в дальний космос, чтобы создать вокруг Земли обруч.

Небо обваливалось на голову, разверзаясь в клубах кипящего пламени и дыма… Едигей и сопровождавшие его верблюд и собака, обезумев, бежали прочь. На следующий день Буранный Едигей вновь поехал на космодром.

Хороший пересказ? Расскажи друзьям в соц.сети, пусть тоже подготовятся к уроку!